Расшифровка фрагмента философского семинара, состоявшегося на даче Гейдара Джемаля (философ и политик, председатель «Исламского комитета»), летом 1998 года. Кроме Гейдара Джемаля участвовали Андрей Панибратцев (вице-президент фонда «Геостатегических исследований»), Алексей Толстов (профессор Института философии РАН), Артур Медведев (гл.редактор журнала «Волшебная Гора» и «Философской газеты»), Алексей Болдырев (доцент философского ф-та МГУ).

Рене Генон рассматривает общество в некоей дихотомии. Одним полюсом для него является общество традиционное, которое существовало всегда, во все времена, в разных формах, в разных проявлениях.

Средневековая Европа, Дальневосточная (конфуцианское общество, до-конфуцианское, индуистское общество и т. д.) это общество «нормальное», общество, которое возглавляется сакральным авторитетом, которое легитимизирует все иерархические слои.

Его альтернативой является другой полюс — общество профаническое, современное общество, которое представляет собой негатив от первого. (Что в традиционном обществе белое, в профаническом — черное, и наоборот.) Такое общество, согласно Генону, сложилось в течение нескольких последних столетий. Генон даже определяет дату образования такого антитрадиционного общества — конец Столетней войны. Этапы его существования — ранняя Реформация, Возрождение, которое для него является прорывом псевдоантичного духа (алиби для антитрадиционализма), якобинство, Французская революция, либерализм. И, наконец, ХХ век — последняя, деструктивная, сатанинская фаза профанизма.

С точки зрения Генона, профанизм — торжество человеческого измерения, которое является минималистским, так сказать, инвертированным, по отношению ко всей полноте человеческого потенциала. Человек — просто некая модель, некое проявление небесного архетипа общества.

Концепция Рене Генона настолько убедительна, логична и наглядна, что трудно в принципе что-то ей возразить. Она описывает довольно очевидные модели, которые любому из нас бросаются в глаза. Но если углубиться в неё, то возникает целый ряд вопросов.

Если традиция как супрачеловеческая реальность, которая является силовой электрической решеткой, структуризирующей магнитные поля человеческой субстанции, настолько глобальна и универсальна, как получается, что она превращается в собственную противоположность (со всеми оговорками — законами баланса негативных и позитивных сил, инверсии и т.д.) Как получается, что наиболее глобальная, универсальная система традиционализма, которая является нормой, упускает контроль над обществом, какой-то его частью (скажем, Европой, которая в результате становится наиболее сильной, наиболее «переразвитой», наиболее агрессивной)? А потом происходит то, что Генон в одной из своих книг называет «вторжения» — «intrusments». Происходит вторжение в традиционные цивилизации, которые, образно говоря, еще выживают на обочине этого ядовитого центра профанизма. И в конце концов весь мир в какой-то момент становится profan, что можно рассматривать как закрытие всего цикла и последнее звено Кали-Юги.

Генон упоминает в одной из своих работ, что революция или инволюция является необходимым законом манифистации, то есть от некоего плюса, от некой полноты потенции, от неизбежной манифистации универсальный принцип исчерпывает возможность своего проявления и переходит как бы к своему минусу. В другом месте он говорит: вообще-то говоря, тождество такого открытого профанизма не является законом, не обязательно предыдущие человеческие циклы, предыдущие истории заканчивались впадением в антипрофанизм, нечто гениальное. Генон упоминает также, что революция против традиционалистического духа является как бы гвоздем программы финальной стадии человеческой истории. А почему она вообще возникает? Если мы поставим вопрос так, получается, что бунт находится в рамках традионалистской или универсалистской системы. Тогда, может быть, и профанизм следует рассматривать как некую версию, некую модальность, некую модификацию традиционалистического общества? В процессе своих собственных изысканий, анализа генонизма и сравнивания его с тем, что меня реально окружает, я пришел к следующему выводу.

Собственно говоря, никакого профанизма нет. Профанизм есть некая маска, некое частное явление, которое представляет собой определенную культурную пропагандистскую программу, предназначенную для конфиденционирования сознания наиболее периферийных слоев населения, массовых и широких периферий. Сакральный авторитет, никуда, таким образом, не исчез и не мог исчезнуть. Геноновская схема состоит в том, что Воины восстают против Жрецов, устанавливая порядок, при котором Жрецы подчиняются светской власти. Потом Торгаши, буржуазия, восстают против Воинов и устанавливают буржуазный порядок. И, наконец, крайняя стадия. Шудры, люмпены, всякая «сволочь», восстают против Торгашей. Это последняя фаза. Это коммунизм, социализм, то есть диктатура пролетариата, о которой сам Генон говорит как о финальной стадии инволюции, депрессии.

За красивой, убедительной дидактической схемой стоит реальность, заключающаяся в том, что иерократия, которая существовала в древнейшие времена, никуда не исчезла, а существует в гораздо более жестокой тотальной форме. Прежде она существовала в форме, например, Государства-храма, то есть такой системы, в которой общество как концетрические круги: они начинаются от храма, от пирамиды, от сикурата и распространяются вширь. Это открытая, очевидная, мощная, агрессивная теократия, точнее идеократия.

Сегодня мы имеем схему криптоиерократии: по-прежнему тайный сакральный авторитет ставит системы «заглушек», завес и внешних, отводящих внимание комбинаций между своей подлинной властью, подлинной силой и тем, что воспринимает так называемое массовое сознание. В частности, парламенты, либеральные институты, открытое гражданское общество, законы рынка и прочее — все это не более чем система таких заглушек, неких выстроенных ширм, за которыми стоит та же самая реальность. Более того, можно уверенно утверждать, что с определенного времени в Европе иерократия сама начала готовить акции типа гражданской войны и революции во Франции для того, чтобы реально сохранить свою власть.

Не хочу пускаться в детализованную конкретику, хотя могу привести несколько примеров.

Роль клерикалов среднего звена в подготовке эры Просвещения, в подготовке якобинизма велика. Связь юрократии в лице Робеспьера с низовыми клириками, которыми в свою очередь манипулировала определенная часть Церкви, подводная часть айсберга, — очевидна. Поэтому, если мы говорим касте иерократии, не надо думать, что это единый организм. Есть определенная консервативная часть, которая привязана к внешнему утверждению института: ее обычно «сдают», потому что без «сдачи», без манипуляции ничего не получается. Если переходить от открытой иерократии к криптоиерократии, то какой-то частью приходится жертвовать. Обычно «сдают» консервативную, помпезную, лицевую часть.

Всегда существуют определенные эшелоны, как в лице орденов, так и внутри самих орденов. Там такое же деление — консервативная, более косная, и гибкая, скрытая часть, которая, как гласит известная мокта, ориентирована на то, что чем больше все меняется, тем больше все остается по-прежнему.

Вспомним те процессы, которые происходили в России в XVIII-XIX веках. Попы-расстриги, семинаристы, оставившие не закончив курса, семинарии, шли в революцию. Методологически они все были связаны с определенными религиозными структурами. Из-за недостатка материалов, информации мы не можем сказать точно, насколько прочно была «повязана» русская фронда и русская оппозиция с русским религиозным сектантством. Но мы знаем достаточно, чтобы утверждать, что такая связь была, что, к примеру, раскольники сыграли свою роль в революционной борьбе против династии. Насколько велика эта роль — неизвестно, но то, что староверы в определенном смысле «подпитывали» революционное движение, — бесспорно. Секты типа хлыстов: были ли они связаны с русским революционным движением? Бесспорно, такая связь была.

Конечно, есть лицевая, фасадная сторона церкви, не допускающая никаких вопросов; но есть внутренняя сторона. Какова роль определенных иерархов в подготовке кризиса Романовской монархии на последнем этапе? Она известна. Тот же Распутин без поддержки церкви вообще не мог проявиться.

Большевики немедленно отплатили церкви, восстановив чин Патриарха, отмененный Романовыми, — это тоже известно. Так просачиваются отголоски некоей концептуальной реальности.

Я против, того чтобы идти от частного к целому, брать деталь и по ней восстанавливать целостную каждому нельзя. Надо устанавливать парадигматическую истинность. Реальность имеет некую парадигму. Интуитивно понимаешь: вот оно, так и должно быть, а потом находишь вот такие детали, некие разрозненные кусочки, которые в эту схему укладываются. Никогда не удается набрать такое количество деталей, которое перешло бы в качество совпадения с парадигмой, так что подобные построения всегда уязвимы. Критически настроенные академики всегда скажут: «Ну, батенька, вот эта деталька так объясняется, зачем же сразу такие скачки логические? Нет этого ничего, все как представляете, так оно и есть».

Я убежден, что иерократия в широком смысле подготовила ряд крупных социальных смещений, перемен, революций, для того чтобы на конечном этапе, создать полностью контролируемое, зомбируемое общество, называемое открытым, гражданским, рыночным, руководимое институтом демократического самоуправления, который в действительности является очевидной и даже не очень глубокой ширмой. Что такое выборная система? Это система пифийского оракула, некое гадание, некая реализация vox populi. Это апелляция к некоему коллективному подсознанию. На чем вообще, если задуматься, основано обращение к общественному мнению? Ведь представление о том, что 99% людей глупы и невежественны, не работает. Как может сумма дураков давать умный результат? Собственно говоря, здесь и нет такой механической схемы, так как имплицитно подразумевается, что люди, вызванные к кабинкам для голосования, на референдум и так далее, проявляют судьбу, а не свои убогие мнения; когда они в толпе, они являются манифестацией некоего судьбоносного движения. Разумеется, это судьбоносное движение определенным образом управляемо. Вообще, когда мы начинаем углубляться в суть любого института, мы видим, что этот институт не является самодостаточным. Любому решению «помогают». И вопрос в том, где завязки, где корни этого решения? Кто является имиджмейкером? За консенсусом стоит некая мудрость, а мудрость принадлежит классу людей, которым по должности полагается быть мудрыми. Это и есть носители иерократического авторитета. Речь не идет о франкмасонах. Институт масонства, ставший предметом обсуждения, запугивания, мистифицирования в течение двух последних столетий — это, в лучшем случае, некая служебная структура. Возьмем например, шотландское масонство с его ритуалами, 33 ступенями и т. д. Это некая традиционная структура на одном конце, а на другом конце — максимально приближенная к профанизму система «Ротари». В принципе, это реализация чисто пионерской идеи, тезиса «общественное выше личного». То есть человек, который может стать участником этой структуры, должен отличаться от вульгарнейшего шкурного торгаша просто тем, что способен всерьез рассматривать нечто, не имеющее прямого отношения к его шкуре и к его семье. Он готов давать деньги на благотворительность, он настроен на какую-то социальную пользу, он имеет минимальный пафос социального идеализма. Он уже включается в воинство низовой базовой структуры масонства. Понятно, что подобный идеализм не является самодостаточным, потому что идеализм кто-то должен заряжать. Идеализм — это такая пассивная, рецептивная вещь. За идеализмом людей, которые настолько верят во все хорошее, чтобы жертвовать этому хорошему, скажем излишки доходов, время свое и прочее, должны стоять люди с готовыми ответами.

Проблема Истории в том, что ею никогда не руководят люди, у которых вопросы доминируют над ответами. Проблема Истории в том, что человечеством руководят люди, у которых ответы предшествуют вопросам. Такие люди составляют касту клерикалов.

«Клерикалы» — достаточно гибкое понятие. Я уверен, что в структурах официально утвержденных, этаблированных, церковных систем (я не имею в виду только христианство), есть проявленные, очевидно занимающие высокие посты люди, а рядом с ними — люди, по внешней иерархии выглядящие бесспорно, гораздо менее значительно. Серые кардиналы стоят не только за королями, но и за официальными главами структур. Потому что настоящий экуменизм начинается, конечно, не с официальных пиков, а с некоего звена, слегка дистанцированного, от этого пикового пристанища. Вот здесь мы снова возвращаемся к Генону, который говорит о некоем единстве всех традиций: традициям нечего делить. Если взять расхожую, обывательскую мудрость, что людям нечего делить, на всех одна Земля, и перенести это с некоторым непозволительным юмором в сферу традиционализма, то и получается, что традициям нечего делить, на всех одна Истина. А если продолжить на шаг это утверждение Генона, оказывается, что и профанизм является одной из модификаций Традиции. Профанизм является одной из возможных модификаций, потому что любой институт, любая манифестация профанического общества расшифровывается с точки зрения традиционной метафизики как некий инвариант, как некий иероглиф — даже рынок.

Возьмем хайековское определение рынка. Он отказался от логической систематизации закона рынка, сказав, что это некая непознаваемая вещь с присущими моментами риска, случайностей и т.д., то есть некая агрессивная аморфность (модификация аристотелевского определения субстанции в социальной сфере).

Рынок есть манифестация такого аморфного женского полюса в космосе, с его законами обмена количеств. В принципе, это не что иное, как обмен количеств, которые все время поглощают, снимают форму и качество, снимают всякую фиксацию, переводя ее в количественный полюс. То есть на самом деле рынок есть не что иное, как модификация субстанций.

Таким образом, мы придем к тому, что жесткая дистинкция (здесь традиционное общество, а здесь профанизм) расплывается.

Когда мы смотрим на монументы, выстроенные профанами в XX веке, то нам говорят: «А вот, посмотрите, здесь куб, а здесь пирамида, здесь те или иные символы». И тогда кто-то отвечает: «Ну, это делали масоны, а у масонов в голове традиционные интерпретации в геометрии». Если все это сделают масоны традиционными интерпретациями, то где же тогда профанизм? Профанизм остается где-то на передней полосе газет, в столбцах редакторов, которые выдвигают наиболее легкие, общепонятные объяснения. А как только мы подходим к памятнику, к небоскребу, к дому, к метро с его всем понятной, всем очевидной, даже вызывающей улыбку масонской интерпретацией — профанизм куда-то «убегает», то есть ничего профанного-то нет.

Допустим, Генона не устраивает та форма иерократии, которая на сегодняшний день восторжествовала. Тогда надо об этом прямо говорить: Я, Рене Генон, — сторонник открытой иерократии, а не криптоиерократии. Но это будет серьезная поправка к дихотомии, традиционализм — профанизм, потому что здесь начинается совершенно другая сфера. Действительно, иерократия с чем-то борется, что-то пытается остановить, какие-то ходы применяет для того, чтобы сохранить свое господство. Значит, у нее есть враг, в чем-то она уязвима, на какие-то уступки она вынуждена идти.

Опять возникает вопрос: почему универсальная система глобального контроля, которая всегда нормативно правила Человечеством, вынуждена прибегать к каким-то маневрам?

Прежде всего, проект, который иерократия имеет в виду, — пинереалийстский вечный проект, проект вечного человека, — необычайно затратный.

Что такое иерократия? Собственно говоря, иерократия — это система трансцендентного фиска, это некий механизм взимания с человека того, что он может дать от себя, его соков, энергии.

Человек платит со своего «подноготного», последнего потенциала, в те инстанции, которые, будучи сформированы из этого «бюджета», тратят в свою очередь на образование исторического движения, на историю, на проект. Они моделируют движение в макроэтапах, в макроструктурах, формируя то, что они называют финальной сверхзадачей Цивилизации — с большой буквы, без различения, римская это или китайская цивилизация.

Проще говоря, некое проектное движение, формирование сюжета стоит денег, точнее — неких затрат, больших затрат, в тонкой ли материи, в грубой ли материи. Тем более, что деньги — это, с традиционалистской точки зрения, видимое золото; существует также эквивалент невидимый, и они взаимопереводимы.

Существует идея пирамиды как наиболее устойчивой формы. Не куб, а пирамида является более устойчивой, потому что она имеет базу тяжести. Она является фиксированной формой, остановкой времени. Бритвы, вложенные в нее, становятся острее, огурцы остаются свежими. Таково традиционное инициальное общество, в котором все «как надо», то есть вверху первосвященник, он легитимизирует все остальные структуры — от фараона и до последнего раба, эту пирамиду построившего. Другое дело — ковчег. Ковчег, который плывет. На этот ковчег взято все необходимое, он плывет, поэтому сразу появляется износ судна, происходит расход энергии. Если продолжить сравнение, в какой-то момент изначально существовавшее в виде пирамиды общество превращается в общество в виде ковчега. И если в пирамиде затратность на поддержание стабильности минимальная, то плавание уже затратно. И чем дальше плывешь, тем больше нужно тратить, поэтому, в конечном счете, все человечество превращается не просто в данников, а в таких данников, которые должны отдавать по максимуму, то есть гораздо больше, чем отдавал раб во времена фараонов. С раба можно взять его мускульные усилия: он завернут в тряпочку, получает миску каши в день, чтобы не умер, и собственными руками, напрягаясь, перехватывает камень. Десять миллионов, сто миллионов рабов — с них мало что можно взять. Их коллективное усилие не продвинет нас по пути реализации таких серьезных вещей, как цивилизационный проект, макроцивилизационный проект. Вот если превратить всех этих рабов в людей среднего класса, в буржуа, имеющих потребности и возможности, выкладываясь определенным образом, их удовлетворять, в тех, кто ездит на «тойотах», имеет коттеджи, отдает своих детей учиться в колледжи и прочее и прочее, чтобы таких было два-три миллиарда, — тогда взять можно немало. Эти люди отдают не только налоги. Современное человечество может отдать очень много даже не физическими деньгами, а самим фактом своего существования. У раба нельзя купить его будущее, а у среднего класса — можно.

Имеет ли право на существование понятие «иерократия» в сегодняшнее время?

Поскольку рыночное либеральное, буржуазное общество, собственно говоря, является модификацией культа золотого тельца, это, бесспорно, иерократия, потому что иерократия — это золотой телец. А что такое золотой телец? Золотой телец —это, в принципе, религиозный стержень. Многие обычные профаны, зарабатывающие много денег, много знаков того самого тельца, этого не понимают. Они не понимают, что являются мелкими функционерами, чем-то вроде рабов в лохмотьях при этом самом тельце. Отнюдь не жрецами, даже самыми мелкими.

Дело в том, что современные деньги, являющиеся формой развития золотого тельца, вернее формой обслуживания этого тельца, невозможны без кредита. Денежные знаки — это уже кредитные банкноты. Они являются определенным кредитом на золотой эквивалент. Во всяком случае, так они возникали.

Есть еще векселя, ценные бумаги, а теперь motional money, компьютерные деньги…

Что же такое кредит реально?

Предположим, здесь у вас определенное количество валового продукта, которое производится совокупно обществу, а вот здесь у вас крутятся деньги. И глупые экономисты, которые хотят нас заставить поверить в рациональную экономику, говорят: должно быть соответствие между массой денег и массой товара. Если денег становится больше, то они дешевеют, потому что они приводятся в соответствие с товарной массой. Все это абсурд. Деньги не дешевеют, потому что нельзя всерьез говорить о дешевении денег в зависимости от дефляции или инфляции денежной единицы. Здесь налицо просто подмена, которую любой нормальный метаэкономист калибра Карла Маркса легко увидит, потому что дешевение денег, как понятие, это одно, а инфляция рубля или доллара — это совершенно другое. Скачки во внутренней стоимости единицы — условность, которая не сказывается стоимости денег, определяющейся совершенно другим законом.

Допустим, вы поместили в компьютер двадцать триллионов, а товара у нас на один миллиард. Как же быть? Деньги, в компьютере не потерявшие стоимости, выражают стоимость того будущего продукта, который произведет будущее поколение. Это фьючерсные деньги. Таким образом, когда вы отпускаете кредит, вы покупаете будущее, притягиваете его сегодня, сюда и держите его в кулаке в данный момент. Кредит, который вы выдали фабрике, эта фабрика должна вам отдать с процентами. Что за этим стоит? Все, что эта фабрика может выработать, уже принадлежит вам и уже оплачено вот этим кредитом, выраженным не реальными деньгами, а бумажкой, на которой вы выдали миллион долларов кредита. А получила эта фабрика не миллионы долларов, а конкретными станками, материалами, которые не стоят этого миллиона долларов. Здесь игра в ценах, и эта разница — оплата того, что фабрика будет работать, работать будет на вас как источник кредита.

Смысл золотого эквивалента в том, что это религиозный, магический гарант против энтропии.

Произвели мы седло или сапоги сносили, через 100 лет смотрим и удивляемся: неужели люди это использовали, ездили на этом, копали этим? А деньги, которые были за это заплачены, не исчезли. Деньги, которые в XIX веке совершили оборот товар-деньги-товар, сегодня участвуют в новых и новых операциях совершенно другого вида. Первоначальное же к сегодняшнему накопление капитала шло в XVI веке. Значит, сегодняшний капитал имеет деньги, работавшие в XVI веке, как свою снятую внутреннюю реальность. Деньги-то никуда не ушли.

Есть такое понятие — «старое состояние», люди старых состояний. Это — нувориши, а вот эти люди сделали свои деньги в XVIII веке. Но то, засчет чего они делали деньги, теперь даже сумасшедший не купит, это музейный экспонат. Были какие-то фенечки, которые исчезли с прогрессом. Кто-то делал болтики, для паровых машин — нет этих паровых машин. А вот заработанные денежки остались, преобразились и работают в совершенно новых системах, в новых отношениях. Деньги только прибывают, капитал порождает капитал. Сапоги, которые были произведены и сношены, ушли, а денежки только растут. Что это такое? Это магия борьбы с энтропией как великим законом рока. В свое время финикийцы нашли этот магический принцип заклятия материальной энтропии в форме денег, являющиеся эквивалентом ценности. Потому что энтропия прежде всего сказывается на исчезновении ценности из предметов. Женщины стареют, сапоги изнашиваются, пища гниет, дом разваливается. Деньги никогда не подвергаются ничему. Они только растут и растут.

Это внешняя сторона, но есть и более глубокий аспект, экзистенциально-метафизический, связанный с алхимической магией золота как антитезы солнечного света. Металлы являются негативным полюсом света звезд, кристаллизующегося в земле. Таким образом, золото является негативным полюсом солнца. Но принцип света и радиации убывает, а его негативный полюс золото — не иррадиирует и не убывает, тем более золото, которое превращается в motional gold: оно имеет свойство только прибывать. Нельзя говорить, что количество инфлирует, то есть увеличивающееся количество больше ничему не соответствует. Нет, соответствует — но не массе ценности, которая есть на сегодня, а массе потенциальной ценности, обеспечивая таким образом проектное движение цивилизации как вечного механизма воспроизводства ценностей.
Чем характеризуются современные криптоиерократии в отличие от открытой иерократии? Иерократии, скажем, вавилонского типа, иерократии фараонов? Тем, что сакральный авторитет в криптоиерократии получает ценностное объяснение, то есть аксиологические модели становятся базой оправдания авторитета вообще. Любой поп в XX веке говорит о том, что он за все хорошее, что церковь является гарантом позитивных вещей, ценностей семьи, добра. В средние века любой поп упал бы в обморок, если бы ему предложили такие социальные теодицеи, в которых добро фигурирует как некая база, оправдывающая авторитет церкви. Это полный бред, потому что духовное утверждение не может базироваться на ценностных категориях. Нельзя говорить: все негативно, а добро — позитивно. Добро должно быть выше. Подобные этические модельки стали появляться после протестантизма и потом вошли в современную профаническую эпоху, они не профаничны в своей сути, они связаны со спецификой криптоиерократии. Криптоеирократия имеет совершенно иную логику самообеспечения, иную логику самопрезентации, в частности, этика, морализм, прочие характеристики такого порядка являются атрибутами криптоиерократии. Но морализм, построенный на принципе ценностей, то есть аксиологический морализм, — это оборотная сторона культа золотого тельца. Можно сколько угодно говорить о субтильных ценностях, но никуда не уйдешь от того, что материальные ценности являются тенью субтильных. Или, наоборот, в зависимости от статуса, ранга в иерархии. Можно считать, что субтильные ценности являются тем или иным спутником материальных. Но если вы нападаете в сферу доминации морали, этики, — значит, вы находитесь в религиозном царстве золотого тельца.

("Философская газета")