МИСТЕЦЬКА ГАЛЕРЕЯ
АВАНГАРДУ І ТРАДИЦІЇ
GALL'ART ™
|
Тед Хондерик Консерваторы и теория
Только от того, что полдюжины кузнечиков, расшалившихся под кустами папоротника, заставляют поле звенеть от их назойливой трескотни, покуда тысячи коров и быков, отдыхающих под сенью британского дуба, молчаливо жуют свою жвачку, ради Бога, не воображайте, будто те, кто устраивает весь этот шум, являются единственными обитателями поля...
Эдмунд Бёрк* 1. Неправильное мышление
Консерваторы издавна говорят о том, что их отличает неприятие теоретизирования об обществе и, конечно же, реализации теорий на практике. Теория, говорят они, - один из элементов целого пучка вещей, которых они избегают, а также одна из слабостей их противников. Теория, говорят они, не способна справиться со всей сложностью общества. Неясно, что они понимают под теорией или считают ли они ее каким-то единым объектом. Однако в этой связи консерваторы, пишущие книги, склонны вспоминать автора, вообще-то далекого от их традиции, Алексиса де Токвиля, известного прежде всего смесью симпатии и пессимизма по отношению к новой демократии в Америке. В частности, они вспоминают нелицеприятные высказывания Токвиля в адрес своих земляков - французских революционеров. Он писал, что им присущи «любовь к грубым обобщениям [...] и педантичной симметрии, [...] вкус к новизне, изобретательности и оригинальности в преобразовании институций, [...] желание перестраивать целые конституции согласно правилам логики». Они больше походили на писателей, чем на государственных деятелей. «На самом деле все, что им требовалось, чтобы стать средненькими литераторами, это лучшее владение орфографией»[1]. Все это, включая, возможно, и орфографические ошибки, Токвиль считал катастрофой для Франции.
Перейдем от теории к идеологии. Чем бы она ни являлась и как бы она ни относилась к теории, мало что объявляется консерваторами столь пагубным. Они привыкли говорить, что избегают ее. Джон Адамс, во многом определивший направленность раннего американского консерватизма, записал на полях одной из своих книг свое видение природы идеологии: «Политический и литературный мир многим обязаны изобретению слова “идеология”. Наши английские слова “идиотизм” и “идиотство” не могут передать всю его силу и смысл. Это очень основательная, глубокомысленная и таинственная наука. Надо спуститься ниже, чем ныряльщики в “Дунсиаде”*, чтобы обнаружить в ней что-либо, и в результате все равно не найти дна. Это глубина, искусство, умение правителей нырять и тонуть»[2].
Рассел Кирк, своими (по некоторым подсчетам) 22 книгами сделавший многое, чтобы сдвинуть с места американскую новую правую, придерживается примерно того же мнения об этой новой науке о правлении и обществе. Во введении к своей неизменно полезной «Портативной консервативной хрестоматии» он пишет, что консерватизм - не политическая система и, уж точно, не идеология. Он - ни больше ни меньше - «отрицание идеологии»[3]. В другом своем тексте он проявляет большую проницательность, хоть и прибегает к несколько странному пониманию значения слов «невыносимый» и «омерзительный»: «Человек, являющийся одновременно профессором и интеллектуалом, омерзителен. Если же он профессор, интеллектуал и идеолог в одном флаконе, то он просто невыносим»[4].
Не приходится по вкусу консерваторам и третье понятие - абстракции, вне зависимости от их отношения к теории и идеологии. Один из сторонников своеобразного института Юга США - рабства не полностью отрицал абстрактные идеи, возможно, даже идею универсальной человечности. Но он предполагал, что его противники не брали во внимание нечто иное: обстоятельства. «Обстоятельствам несть числа, нет предела их сочетаниям, они изменчивы и преходящи: кто не учитывает их, тот не ошибается, а совершенно безумен, [...] безумен метафизически» [5].
Этот мотив 1829 года не исчез и в 1982 году. Рассел Кирк не менее стоек в своей враждебности к абстракциям, которые он определяет как «априорные представления, оторванные от истории и потребностей нации» [6].
Консерваторы говорят, что им нет дела до теории, идеологии и абстракций, и считают, что их отличает сопротивление порождающим все это традициям и привычкам мысли. Среди этих традиций и привычек - то, что называется рационализмом - доверием к интеллекту или разуму, и утопизмом.
Что касается, в-четвертых, рационализма (в определенном его понимании), то Оукшотт отчасти выступает против него. При этом он имеет в виду определенный образ мышления о целях и средствах, проявляющий себя в инженерном искусстве и многом другом. Такое мышление предполагает определение некой цели и разработку специфических средств для ее достижения. Подобный рационализм можно терпеть в некоторых начинаниях, но только не в политике, где губительно полагаться на него, или исключительно на него. Инженерия приемлема, но только не социальная инженерия. Отказ от приложения к обществу такого способа мышления и есть отличительный признак консерватора[7].
Обращаясь, в-пятых, к морали, консерваторы выделяются тем, что они не предлагают систем морали, очень общих моральных принципов и доктрин о моральных правах. Консерваторы приходят в ужас от утилитаризма с его принципом наибольшего счастья наибольшего числа людей. Среди консерваторов нет единого мнения о том, что в этом принципе не так, или даже о том, что именно он означает, но все они согласны, что он безнадежен. Некоторые считают, что он ясен, но ошибочен. Другие считают его ясным и верным, но бесполезным трюизмом. Третьи думают, что принцип этот неясный и практически бессмысленный.
Дизраэли иногда выражал последнее мнение. Он стал родоначальником традиции, которая до сих пор находит продолжателей среди авторов студенческих сочинений. По его мнению, худшее в утилитаристском предписании стремиться к наибольшему счастью наибольшего числа людей - то, что не говорится, кто определяет, чем является это наибольшее счастье. Если это определяет само наибольшее число людей, то образование, история и, несомненно, правительство убедят большинство в том, что правительство как раз и стремится к обеспечению наибольшего счастья наибольшего числа людей. Но, естественно, поскольку разные страны отличаются друг от друга, нет двух народов, чьи мнения совпадали бы, и таким образом, утилитарный принцип не порождает никаких конкретных моральных предписаний. Далее, «если, чтобы избежать этого вывода, мы утверждаем, что не большинству судить о наибольшем счастье, то нам остаются только отдельные мнения философов-одиночек или в лучшем случае самодовольное убеждение какого-нибудь сектантского меньшинства»[8].
Оставаясь в области морали, консерваторы приходят в ужас от большинства разговоров о правах - естественных, абстрактных, теоретических правах, правах человека. Все это они считают прихотью - кроме тех случаев, когда такие разговоры служат их собственным интересам, например когда декларации о правах в других обществах, например российском или иракском, идут на пользу их собственным внешнеполитическим проектам. Что касается их собственных обществ, то по большей части они не воспринимают всерьез что-либо кроме установившихся юридических прав. Это можно проиллюстрировать на примере старейшины новой правой, Фридриха Хайека, одного из профессионалов той зловещей науки, которая оказала влияние на правительства Маргарет Тэтчер. Прежде всего он выступал против «социальной справедливости», или «миража» социальной справедливости. Последняя концепция не должна обременять настоящий консерватизм, она «пуста и бессмысленна». Она бесполезна, поскольку ее основная идея в том, что индивиды должны награждаться в соответствии с их моральными достоинствами, но моральные достоинства каждой личности скрыты, и никто не может их узнать. Если они и известны Богу, то он не сообщает нам свои рейтинги[9].
В-шестых, и это не должно удивить, если вспомнить Рассела Кирка с его более чем омерзительным профессором, консерваторы считают своей отличительной чертой то, что в общих терминах можно назвать устойчивой результативностью их размышлений. Они считают, что отличаются от вышеупомянутых разработчиков теорий, идеологий и абстракций - как правило, тех самых несчастных, страдающих рационализмом и тому подобным, равно как и от поставщиков моральных систем и открывателей эфемерных прав. Консерваторы - не щелкоперы и не словоблуды, не интеллектуалы, не моральные философы. Они не незначительны, они не столь шумны. Бёрк пишет, как бы адресуясь французскому корреспонденту:
«Тщеславие, неугомонность, самоуверенность и интриганство нескольких мелких клик, пытающихся скрыть полную свою незначительность за суетой и шумом, за раздутыми претензиями и цитированием друг друга, создают у вас впечатление, будто наше презрительное пренебрежение их возможностями есть знак всеобщего согласия с их мнениями. Уверяю Вас, это отнюдь не так. Только от того, что полдюжины кузнечиков, расшалившихся под кустами папоротника, заставляют поле звенеть от их назойливой трескотни, покуда тысячи коров и быков, отдыхающих под сенью британского дуба, молчаливо жуют свою жвачку, ради Бога, не воображайте, будто те, кто устраивает весь этот шум, являются единственными обитателями поля; не думайте, будто их много или же они представляют собою нечто иное, кроме крохотных, сморщенных, прыгучих, хотя и громкоголосых и беспокойных насекомых»[10].
Давайте немного потрещим. Посмотрим, можем ли мы привнести ясности во все это. Можем ли мы пролить свет на пучок противоречий, которые, как утверждается, определяют консерватизм, подробнее рассмотрев альтернативы, которым отдают свое предпочтение консерваторы? Как и следовало ожидать, здесь мы сталкиваемся с очередным пучком.
2. Правильное мышление
Одна из тех вещей, которые консерваторы противопоставляют теории, - здравый смысл. Так считал писатель Джордж Гиссинг на рубеже ХХ века. Как типичный консерватор, он также утверждал, что англичанин по своей природе консервативен. Он отметил, что политические теоретики, обсуждая монархию и тому подобное, издеваются над привилегиями, не выдерживающими проверки, над формами, потерявшими смысл, и нелепо выглядящими компромиссами. Вместо этого они предлагают непротиворечивые, рациональные и идеальные схемы, связанные с идеалами и правами человека. Но англичанам все это не нужно: «Если (достаточно долго) говорить с ними о правах лавочника, пахаря или поставщика кошачьего корма, они прислушаются и, после рассмотрения всех фактов, относящихся к делу, найдут решение. Эту свою черту они называют Здравым Смыслом»[11].
Если Гиссинг рассчитывает на серьезное отношение к своим словам, то он не может иметь в виду то, что подразумевается, когда мы небрежно говорим о здравом смысле. Мы имеем в виду, что руководствуемся тем, что считаем верным или правильным. Действовать согласно здравому смыслу, так понимаемому, это не то, что отличает простых людей или англичан от теоретиков, поскольку все они утверждают, что руководствуются своими представлениями о верном или правильном, касается ли это силы тяжести, конституций или поставщика кошачьего корма. У Гиссинга должна быть еще какая-то другая мысль, поскольку, основывая некие выводы на здравом смысле, он желает дать независимую причину их правильности или верности, и эта независимая причина не может сводиться к тому, что они верны или правильны. Но эту мысль Гиссинг нам не сообщает.
Одно ясное представление, которое подразумевается его изложением своего мнения, заключается в том, что здравый смысл, чем бы он ни был, естественным образом может предстать чем-то более высоким не только чем теория, но и чем идеология, абстрактные принципы и социальная справедливость. Это говорит о том, что в представлении Гиссинга здравый смысл должен быть чем-то достаточно общим. Однако Гиссинг не делится с нами своим представлением.
Другие люди, употребляющие идею здравого смысла в неполитических контекстах, также скрывают от нас значимые причины своего благоговения перед здравым смыслом. Им (и нам) не помогают и философы, включая нескольких решительных шотландцев, исписавших много бумаги размышлениями об этом вопросе. Стоит также вспомнить, что епископ Беркли, решив «раз и навсегда покончить с метафизикой и т.д. и вновь призвать людей к Здравому Смыслу», поставил перед собой задачу аргументировать в пользу необычного вывода, что материальный мир существует только в духе или сознании - сознании Бога в тех случаях, когда никого другого рядом нет.
Многое другое, что консерваторы говорят о выдвигаемых ими альтернативах теории, идеологии и так далее, столь же неопределенно. Бёрк выступал против своих современников-ниспровергателей, требовавших права самим выбирать для себя форму правления, избирать своих правителей и смещать их за плохое исполнение обязанностей. Против этих утверждений о правах человека (отличных от конституционных или иных юридических прав) он выдвигал некий вывод, а именно что англичане должны с радостью принять факт монархии и аристократии. Этот вывод следовал из чего-то полностью отличного от лепета о правах. Достаточно следовать природе, представляющей собой «мудрость, не нуждающуюся в размышлении и стоящую выше всяких рассуждений»[12].
Не будем тратить времени на эту изящную загадку - ведь эта формулировка остается не более чем загадкой, поскольку Бёрк и сам особо не задерживается на ней. Давайте вместо этого перейдем от мудрости к инстинкту, который также используется консерваторами как своего рода эмблема. Некоторые приписывают его простым людям вообще, считая их естественными консерваторами, которых иногда сбивают с пути. «Существует естественный инстинкт немыслящего человека, который, принимая бремя, возложенное на него жизнью, и не желая возлагать вину на кого-то за то, что он не способен исправить, ищет удовлетворения в мире, принимая и поддерживая своими действиями те институции, которые сопровождают его от рождения. Этот инстинкт, который я попытался перевести в неловкий язык политической догмы, укоренен в человеческой природе...» - считает Роджер Скрутон, выступая в роли человека, мыслящего за немыслящего человека[13].
Возможно, автор намекает на то, что инстинкт определяется своим специфическим содержанием - и то же самое можно сказать и о здравом смысле и мудрости-не-нуждающейся-в-размышлении. Получается, что мы способны отличить инстинкт от, скажем, рационализма или порыва теоретизирования, обращая внимание не на эти два способа прийти к тем или иным утверждениям, а на два разных типа самих утверждений, две политические догмы. Инстинкт, по идее Скрутона, должен характеризоваться как то, что приводит к утверждению о том, что значение имеют только юридические права, что каждому надо дать возможность испытать чувство достоинства, проистекающее из оплаты лекарств из собственных средств, и так далее. А теория и тому подобное - это то, что приводит к пустой болтовне о правах человека, системе бесплатного медицинского обеспечения и так далее. Но, конечно, если мы хотим к чему-то прийти, нам придется искать какое-то общее логическое объяснение, объединяющий принцип или хотя бы внятное обобщение консервативного пучка утверждений.
Ниже я приступлю к разбору различных консервативных суждений и займусь вопросом об их общем принципе, но сейчас нас интересует, отличается ли консерватизм неким особым умственным способом получения выводов об обществе. Предполагается, что это так. Говоря об инстинкте, должны ли мы иметь в виду и то, что стоит за поведением, например, таких живущих обществами насекомых, как муравьи или пчелы? Иными словами, идет ли речь о том (что бы это ни было), что приводит к стойким, стереотипным формам поведения, невыученным и не меняющимся под воздействием жизненного опыта? Мне кажется, что скрутоновское уважение к немыслящему человеку не допускает использования такой более-менее ясной концепции инстинкта. Не помогут нам и, скажем, высказывания Фрейда, иногда называемые его теорией. Либидо нас не выручит. Беда в том, что сам Скрутон не подсказывает, где искать отгадку, да и сам не говорит ничего ясного.
Не спасают нас и другие представители новой правой. Кеннет Миног, преподаватель реформированной Лондонской школы экономики*, проводя различие между консерватизмом и чем-то неприятным, лишь напоминает нам, что консерваторы отождествляют себя с человеком инстинктивным, в противоположность человеку, отравленному разумом, который «придумал грандиозные социальные проекты (вроде коллективизации сельского хозяйства или “тысячелетнего рейха”)»[14]. Кстати, раз речь идет о различиях между консерватизмом и фашизмом, не имел ли и тысячелетний рейх какое-то отношение к тому, что называлось именно инстинктом? Но я отвлекаюсь.
Можно обратиться к другим консервативным представлениям об истоках консервативной политики. В голову приходят «намеки» - один из элементов того, чему отдает предпочтение Майкл Оукшотт, отказываясь от мышления в терминах целей и средств, или же идея «дорационального», воображение, привязанность или привычка - либо нечто совсем другое: рынок. Последний в каком-то смысле является ответом Фридриха Хайека на вопрос о том, где консерваторам искать лучший способ распределения благ, чем тот, который обеспечивает социальная справедливость.
Давайте оставим в стороне намеки, дорациональное и так далее и обратимся к двум наиболее многообещающим идеям или группам идей. Одна из них заключается в том, что на место теории и многого другого консерватизм ставит ту или иную форму эмпиризма. Речь идет о доверии к опыту (в определенном смысле), о том, чтобы рассматривать факты такими, какие они есть. Я имею в виду опыт в том смысле, в котором философы говорят о чувственном опыте, а не в смысле «жизненного» или «накопленного» опыта. В истории философии такой эмпиризм противопоставлялся рационализму, но не рационализму мышления в терминах целей и средств. На этот эмпиризм, на который опирается консерватизм, ссылается вышеупомянутый Рэндолф, когда говорит, что надо принимать в расчет «обстоятельства», а не абстракции. Возможно, это же имели в виду те, кто, подобно Гиссингу, говорят о здравом смысле. Бёрк также выдвигает обстоятельства на первый план, объявляя:
«Я должен видеть собственными глазами, я должен, в каком-то смысле, собственными руками дотронуться не только до неизменных, но и до сиюминутных обстоятельств, прежде чем могу осмелиться предложить какой-либо политический проект. Я должен знать, располагают ли те, с кем я имею дело, властью и склонностью принять и осуществить его и добиваться его, несмотря на все трудности. Я должен видеть средства для внесения в него поправок, если таковые могут понадобиться. Я должен видеть предметы; я должен видеть людей»[15].
Данное представление тесно связано с идеей о том, что консерваторы обязаны своими взглядами собственному участию, или участию своих наставников, в политическом управлении, вплоть до уровня прихода или района. Они чувствуют людей. Такое участие приносит с собой особую проницательность. Как считает Кеннет Миног:
«Политические суждения не могут быть основаны на дедуктивном применении метафизических принципов к проблемам, возникающим в сфере управления. Консерваторы рассматривают правление как специфическое умение, возможно, загадочное, и, уж точно, не распределенное поровну среди всего рода человеческого. Оно обретается на практике и путем следования примерам, и потому высока вероятность, что оно наиболее развито среди представителей давно укоренившегося правящего класса»[16].
Как показывает этот пассаж, существует связь между эмпиризмом как источником консервативной политики и вторым и еще более авторитетным источником, которому мы уделим больше внимания. Речь идет о проверенности временем. Одним сжатым определением этого источника мы обязаны лорду Квинтону [...].
Из его Политики несовершенства мы узнаем, что консерватизм восходит к фундаментальному «убеждению в радикальном интеллектуальном несовершенстве человеческой личности по сравнению с исторически накопленной политической мудростью сообщества, воплощенной в его обычаях и институциях»[17]. Дело не в том, что мы морально несовершенны - эту верную мысль нельзя назвать специфически консервативной, - а в том, что мы несовершенны интеллектуально. Вследствие этого мы должны пытаться руководствоваться не масштабными и абстрактными проектами индивидов, но «накопленной политической мудростью сообщества».
Эта убежденность в нашем несовершенстве порождает три принципа, один из которых мы уже упоминали*. Сейчас нас интересует принцип политического скептицизма. Это «вера в то, что политическую мудрость - то знание, которое необходимо для успешного управления делами человеческими, - мы находим не в теоретических построениях изолированных мыслителей, но в исторически накопленном социальном опыте всего сообщества. Прежде всего она воплощена в тех традиционных обычаях и институциях, которые выжили и укоренились, а также в тех людях, которые тем или иным образом приобрели большой практический опыт в политике»[18].
Очевидно, что этот принцип довольно тесно связан с идеей об интеллектуальном несовершенстве, а не является отдаленной производной от нее.
Существуют другие описания этих источников консервативной политики. Как пишет Бёрк: «Мы страшимся предоставлять людей своему собственному разумению, ибо подозреваем, что запас этого разумения невелик и что людям лучше прибегнуть к общему капиталу, накопленному целыми народами на протяжении веков»[19].
Он в этой связи прославляет «предрассудки», возможно, имея в виду верования, обычаи и институции, укоренившиеся со временем, прежде всего права, основанные на давнем обычае, и в самую первую очередь права на частную собственность.
Сказано немало других слов о том, что можно назвать источником накопленной мудрости. Вновь и вновь мы слышим, что консерватизм руководствуется давним, проверенным временем опытом. «Консерватор верит в знакомые и испробованные структуры и желает наделить их всем авторитетом, необходимым для того, чтобы они стали признанной и объективной общественной сферой», - пишет Роджер Скрутон[20]. Американский социолог Роберт Нисбет предлагает нам всем остерегаться новой напасти в лице «футуристов» и «футурологов» и обратиться к прошлому. Тем самым, отмечает он, мы не станем надоедливыми ностальгиками. «Если правильно с ним обращаться, то прошлое, как отмечали все историки-компаративисты начиная с Геродота, становится огромной и прекрасной лабораторией для изучения успехов и неудач в долгой истории человека»[21].
3. Проверенное временем - не теория
Закончим на этом наш краткий обзор того, что консерваторы говорят о том, за и против каких источников политики они выступают. Теперь нам следует попытаться оценить эти высказывания в качестве характеристики консерватизма. Для этого предлагаю свести их в краткую единую формулировку. Нам говорят:
Консерватизм отличается тем, что он опирается на политические, социальные и экономические убеждения, прошедшие проверку временем и потому не являющиеся теоретическими, идеологическими, абстрактными, очень общими или чересчур систематическими. Консерваторы отдают предпочтение политическим, экономическим и социальным убеждениям именно такого характера.
Второе из этих утверждений естественно сопровождает первое, но не является его логически необходимым следствием. Также и второе утверждение, о том, что консерваторы отдают предпочтение таким убеждениям, не обязательно влечет за собой первое - о том, что на самом деле все их убеждения именно таковы. Вполне возможно, что они предпочитают такие убеждения, но сами еще не дошли до убеждений предпочитаемого типа и вместо этого все еще ограничены идеологическими и тому подобными убеждениями.
Что касается предполагаемого характера консервативных убеждений, моя формулировка прощается с представлениями о том, что определяющими чертами консерватизма являются здравый смысл, мудрость-не-нуждающаяся-в-размышлении и инстинкт. Мы можем забыть обо всем этом, исходя из того, что все ценное, что содержится в этих фразах, встроено в слова о проверке временем и так далее. Такая формулировка также выводит за скобки старый припев о том, что консерваторы придерживаются и отдают предпочтение убеждениям (проявлениям мудрости), которые приводят к реформам, и не придерживаются и не любят мнений (теоретических убеждений), которые приводят к изменениям. Различие между этими двумя типами убеждений основано на различии между реформами и изменениями, а такого различия нам установить не удалось*.
Два утверждения, приписываемые консерваторам моей формулировкой, обобщают некие убеждения об убеждениях и тому подобном. Иными словами, два вошедших в нее утверждения в краткой форме излагают набор консервативных убеждений о природе и основаниях (нетеоретических и так далее) большого и разнообразного корпуса иных консервативных убеждений, доктрин и позиций, касающихся изменений, стимулов, правления, собственности, свободы и так далее. Этот большой и разнообразный корпус следует разбить на две большие категории: первую из них можно назвать фактичными убеждениями (то есть обычно верными или обычно неверными), а второй - оценочными. Такое разделение важно, поскольку то, что можно утверждать о первой категории (скажем, что ее содержание основано на эмпирике), не обязательно применимо и ко второй.
Различие проводится между тем, что является верным или неверным в обычном смысле слова, и тем, что приемлемо или неприемлемо. Если что-то неприемлемо, это не значит, что оно неверно в обычном смысле этого слова. Оценочные и, в особенности, моральные «истины» не являются истинами в обычном смысле слова. Несмотря на существующие среди философов разногласия на этот счет, можно исходить из того, что истины в обычном смысле слова - это все же утверждения, отличающиеся тем, что соответствуют фактам. Несмотря на повторяющиеся периодически и совершаемые и в наши дни попытки отождествить приемлемые моральные оценки с обычными истинами, между ними очевидным образом существует фундаментальная разница.
Фундаментальная разница существует, например, между утверждением, что «продажа кладбищ застройщикам способствует снижению местных налогов», и утверждением, что «продавать кладбища застройщикам - это хорошо и правильно», или между наблюдением, что «средний доход брокера Уолл-стрита превышает миллион долларов в год», и заявлением, что «надо, чтобы средний доход брокера Уолл-стрита превышал миллион долларов в год». Моральный факт невозможно подсчитать (в буквальном смысле слова) или проверить по энциклопедии. В том простом смысле слова «факт», в котором обычные (верные) утверждения соответствуют фактам, не существует моральных фактов. На этот счет среди философов, пожалуй, царит большее согласие, чем на счет чего-либо еще из этой области.
Если начать с фактов, а именно этому мы уделим основное внимание, консерваторы не делают и не одобряют утверждений, которые не были подвергнуты проверке временем, являются неэмпирическими и в этом смысле теоретичны, идеологичны, абстрактны, очень общи или чересчур систематические.
Основной момент здесь - проверка временем и вопрос о том, были ли те или иные утверждения подвергнуты ей. На этой теме трудно сфокусировать внимание, поскольку она смешивается с более знакомой нам темой. Мы сейчас говорим не о том, что консерваторы считают некоторые, большинство или все утверждения своих противников неверными. Наверняка так оно и есть, но это ни в коей мере не является отличительной чертой консерваторов. О социал-демократах, старых либералах, социалистах или Манхэттенском кружке троцкистов также можно сказать, что они считают неверными некоторые, большинство или все утверждения своих оппонентов.
Мы же сейчас говорим о том, что консерваторы недовольны неким другим свойством некоторых фактичных утверждений, тем, что они не проверены временем, что бы это ни означало, и потому сами не делают таких утверждений. Подобным образом мы сейчас заняты не тем, что консерваторы считают свои собственные утверждения верными, хотя возможно, что так оно и есть, но тем, что они считают их наделенными неким дополнительным удовлетворительным свойством или свойствами. Эти убеждения определенным образом связаны с конкретной историей или имеют некое происхождение: они прошли проверку временем.
Кстати, очевидно, что многие консерваторы, менее осторожные, чем Квинтон, говорят о том, что это положительное свойство присуще институциям, структурам, законам и укорененным правам, а не тем убеждениям, которые в них воплощены. Они говорят о существующей институции, например о распределении доходов и богатства в Великобритании и Америке 2004 года или об этом типе распределения. Похоже, что его они противопоставляют другим возможным типам распределения, которые предусматривают гораздо меньшее неравенство доходов и богатства. Эгалитарные типы распределения, говорят они, проверке временем не подвергались.
Что могут означать слова о том, что проверку временем прошло некое распределение доходов и богатства, а не суждениео его необходимости илиценности? Смысл этих слов, очевидно, в том, что такое распределение сохранилось. Но это явно еще не тот вывод, который дорог консерваторам, а всего лишь его предпосылка. Ясно, что мы должны исходить из следующего: говоря о том, что определенное распределение доходов и богатств, или британская демократия, или что-либо еще прошло проверку временем, консерваторы имеют в виду то, что оно сохранилось на протяжение длительного времени, и то, что из этого что-то следует, вернее, что то или иное утверждение, таким образом, имеет удовлетворительный характер или происхождение.
Таким образом, мы обсуждаем центральную идею о том, что консерваторы идентифицируются через приверженность фактичным утверждениям, прошедшим проверку временем. Многие консервативные суждения фактичного свойства сводятся к тому, что некий известный нам факт, например экономический, необходим для некого другого факта. Не будет преувеличением, если мы скажем, что консерватизм, что касается его реальных убеждений, в основном состоит из таких убеждений, чем бы в результате ни оказался консерватизм как целое и чем бы ни оказалось его основное обоснование или принцип. Одно такое убеждение, на которое я уже намекнул, состоит в том, что неравное распределение доходов и богатств оказывает стимулирующее воздействие и потому необходимо для определенного уровня экономического благосостояния, определяемого в терминах, например, валового национального продукта или чего-то подобного.
Существует много похожих убеждений: авторитет необходим для поддержания социального порядка; увеличение количества полицейских и размера их зарплат - единственный способ борьбы с ростом числа ограблений; то, что называется экономической свободой, необходимо для того, что называется свободой политической; ограничение роли государства и соблюдение им нейтралитета необходимо во избежание тирании; ограничение предложения денег - единственный способ борьбы с инфляцией; большие состояния способствуют развитию культуры посредством частного меценатства и потому необходимы; абсолютная секретность действий наших спецслужб, какими бы они ни были и даже если они подрывают демократию, необходима для национальной безопасности; для того чтобы знать, куда во время ужина класть ложки, необходимо хорошее воспитание.
В самом деле, ретроспективный взгляд на консервативные убеждения хорошо показывает роль суждений о необходимости чего-то для чего-то другого. Фишер Эймс [массачусетский консерватор начала XIX века. - Примеч. пер.] считал, что меньше демократии - это хорошо для здоровья общества; Дизраэли считал законодательное финансовое обеспечение английской знати необходимым для чего-то; новая правая считала конец государства благосостояния необходимым для улучшения национального характера. И вообще консервативные политики отличаются от других тем, что считают войну необходимой для наших национальных интересов или национальной безопасности.
Вам, конечно, может прийти в голову мысль, что когда кто-то говорит, что нечто необходимо для чего-то другого, наподобие того, как чирканье спичкой необходимо для ее возгорания, то на самом деле он, возможно, желает того, что соответствует чирканью спички, вовсе не по указанной причине или даже по менее уважительной причине. Когда люди чего-то желают или привержены чему-то, то они обычно говорят, что эта вещь необходима для какой-то благой цели. То, что они считают правильным, обычно демонстрируется в качестве необходимой предпосылки для чего-то другого. Но мы сейчас говорим не об этом.
Давайте продолжим, отталкиваясь от первого из вышеперечисленных примеров. Рассмотрим верное или ложное утверждение о том, что некоторое неравное распределение доходов и богатства необходимо как стимул, который в свою очередь необходим для достижения определенного уровня экономического благосостояния. Нет сомнения, что нечто в этом роде является консервативным убеждением, хотя его можно было бы выразить и более полно и аккуратно. Сперва можно сформулировать его так:
Некое неравное распределение доходов и богатства необходимо в наших обществах, где людей не заставляют работать и не порабощают, если мы хотим достичь определенного уровня экономического развития.
Это убеждение, пускай оно остается неясным и в известном смысле неоднозначным, можно назвать консервативным суждением о стимулах. Оно отличается от того, что можно назвать социалистическим суждением о стимулах:
Неравное распределение доходов и богатства, предлагаемое консерваторами, в наших обществах, свободных от принуждения и рабства, не является необходимым для достижения определенного уровня экономического развития.
За таким утверждением кроется мысль о том, что нечто другое, возможно иной стимул, не предполагающий столь большого неравенства в распределении, сработало бы не хуже. Этим стимулом могло бы быть осознание себя как человека, вносящего свой вклад в справедливое общество.
Наш вопрос состоит в следующем: что можно сказать о представлении, будто консервативное суждение о стимулах проверено временем и, таким образом, в каком-то смысле не является теоретическим, в то время как социалистическое суждение о стимулах временем не проверено и потому в этом же смысле является теоретическим?
Чтобы дать оценку этой идее, надо сперва прояснить ее. Нам необходимо сделать то, чего не делают или плохо делают сторонники этой идеи. Нам с вами было бы легче жить, если бы Бёрк и его наследники проявляли бы большую склонность к определениям и меньшую - к декламациям. Я не утверждаю, что их противники слева в этом принципиально от них отличаются, что они являются ангелами ясности. Некоторые из них - марксисты, многим обязанные Гегелю. И все же существует разница, которую нельзя назвать просто стилистической. К ней мы еще вернемся.
4. Разные проверки временем
Существуют разные понимания представления о том, что консервативное суждение о стимулах проверено временем. Рассмотрим четыре из них.
(1) Первое понимание заключается в том, что мы располагаем для рассмотрения реальной историей, частью которой являются консервативное неравенство и экономическое благосостояние, но не стимул другого типа с соответствующим ему благосостоянием. То есть имеется общество, которое на протяжении долгого времени последовательно являлось более-менее консервативным. Говоря более общими терминами, истинность консервативного суждения может быть проверена, просто взглянув на то, что произошло, на исторические факты, а истинность суждения социалистического - не может. Общество никогда не было социалистическим. Такое понимание консервативного суждения о стимулах интерпретирует его как высказывание о распределении доходов и богатства в широком или общем смысле, которое сохраняется на протяжении многих веков истории данного общества. Подразумевается также общая или широкая концепция уровня экономического развития, который в свою очередь существует столь же давно. Обе концепции допускают вариации.
Оказываем ли мы услугу консерватизму, утверждая, что консервативное суждение о стимулах, понимаемое подобны
Опубликовано в журнале: |
GALL'ART ™
Авторський проект Івана Пелипишака
та Олега Гуцуляка
2004